Петербургский комиксист Ольга Лаврентьева, которая в этом году стала гостем фестиваля детской литературы «Другие книги», работает в редком для этого явления направлении — документальном. Недавно она выпустила роман «Сурвило» о жизни своей бабушки, на молодость которой пришлась блокада Ленинграда. «Рост» поговорил с Ольгой о документальном комиксе, архивах ФСБ и детских забавах, которые получилось воплотить в роман.
— Автор комикса о репрессиях (тема репрессий раскрывается в романе «Сурвило») приехал в город, где планируют установить памятник Сталину. Как считаете, нужно таким деятелям ставить памятники?
— Действительно, какая-то спорная ситуация. Тема вызывает сильные эмоции в обществе. И личность Сталина нельзя как-то однозначно охарактеризовать: были репрессии, но в то же время страна развивалась, но нельзя это связывать — одно с другим. С памятником — это больше какое-то политическое заявление, мне кажется. Это же официальный памятник?
— Да, конечно.
— У нас в Петербурге устанавливали памятную доску Маннергейму, финскому военачальнику, который участвовал в блокаде Ленинграда. Её повесили в центре города. Эту доску обливали краской, по ней били молотком — всю исковеркали, в итоге её сняли. Я предполагаю, что с памятником Сталину будет происходить что-то подобное. Сейчас это только обострит конфликты в обществе.
— В Новосибирске как-то покушались на памятник цесаревичу Алексею.
— В Петербурге возле Финского вокзала взрывали памятник Ленину, а в Екатеринбурге, я слышала, пытались поджечь памятник Ельцину. (Смеётся). Тема богатая. Уничтожают памятники разным персонажам независимо от их взглядов.
— Но в то же время эти люди жили и руководили в спорные для страны времена. Многие сейчас будто рефлексируют по тому, что было в прошлом веке: 90-е, репрессии, гражданская война и революции. Ощущение, что мы сейчас всё переосмысливаем и пытаемся понять, что это было. Вы в своих работах затронули как минимум две темы: 90-е (в центре комикса-детектива «ШУВ» дети конца девяностых) и репрессии. Тоже рефлексия?
— В первую очередь мною двигали личные причины. Я рассказывала историю, которая была интересна лично для меня. Мне нужно было её рассказать, пока жива очевидица событий, зафиксировать её опыт. Это основной мотив. Я не думала особо о каких-то социальных последствиях.
Когда начала работать, то ничего не читала и не смотрела, мне не хотелось уходить со своей колеи, потому что чужие работы сбивают. У меня часто спрашивают отношение к каким-либо новым произведениям на темы блокады и репрессий, я ничего не могу сказать, потому что не читала их: чукча не читатель, чукча — писатель.
Наверное, в обществе реально есть запрос на переосмысление опыта советского наследия. Тогда информация была ограниченна. В головах полный хаос. Сейчас самое время посмотреть на всё объективно, без истерик, уходов в чёрное и белое.
— Все ваши комиксы документальные. Почему?
— Это интереснее, чем придумывать персонажа. Героя ты не придумаешь, не придумаешь важную и сложную историю. В лучшем случае это будет подражание реальным событиям, в худшем — уже прочитанному тобой произведению. То, что человек принимает за процесс фантазирования в своей голове, — это больше осмысление принятой извне информации.
— Но ведь у многих придуманных персонажей есть прототипы — реальные люди.
— Но автор всё равно наблюдает за реальностью — это тоже не выдумка.
Мне просто нравится работать с документами. Например, судебные показания, где дословно зафиксирована речь человека. Со всеми просторечиями, благодаря которым объёмно и выпукло рисуется его образ. Но другой пример — репрессии. Уголовное дело моего прадеда, которое я использовала в своей книге «Сурвило» (прадеда Ольги арестовали и расстреляли в 1937 году. — Прим. «Роста») — безличное. Там стандартные формулировки под копирку, они никак не характеризуют обвиняемых и тех, кто вёл допрос. Всё делалось на скорую руку: и это очень точно характеризует эпоху, но не людей.
— Вы специально ходили в архив ФСБ, чтобы изучить дело своего прадеда и перенести его в роман. Как это было?
— Обычная комната, стол, два стула. В комнате сидит работник архива, смотрит, чтобы я ничего не испортила. Фотографировать тоже нельзя. Там ещё дело нельзя целиком открывать. Некоторые страницы просто были закрыты бумагой.
Материалы 30-х годов были рассекречены в перестройку. И я работала не с гостайной. По сути, любой гражданин может сделать запрос и посмотреть это дело. Уже давно бы всё отсканировали и выложили в интернет. Давно бы какую-нибудь открытую базу создали, и стало бы меньше мифов вокруг репрессий: меньше преувеличений и преуменьшений. Тема стала бы менее болезненной в обществе. Этот механизм репрессий надо изучать, чтобы он больше никогда не повторился.
— До вас из комиксистов никто не брался писать графический роман о блокадном Ленинграде. Как думаете, почему?
— Тема очень сложная, болезненная. Я тоже долго решалась и подступалась к ней. Надо иметь определённый профессиональный опыт, потому что не получится первую свою книгу сделать об этом. У меня всё же определённый опыт накопился.
Тема репрессий и блокады всегда была в моей семье, поэтому я об этом много читала, собирала фотографии. Когда я поняла, что хочу сделать книжку, у меня уже была большая база всего.
Мне кажется, бабушка всегда хотела, чтобы её история была записана. Она всегда всё рассказывала, не пыталась ничего скрывать. Но бабушка никогда ничего не записывала. В советское время страшно было вести дневник, и то, что твой отец — враг народа… о таком лучше не писать. Она хорошо отнеслась к моей идее, охотно пошла на это.
— Первый комикс вы написали в 4-5 лет.
— Несколько лет назад нашла его на даче. Вряд ли я их читала в то время, но сама делала истории. Мы с братом приезжали к бабушке летом на каникулы. Там была свобода. Помню, как-то в конце августа пошли в лес собирать грибы, и она мне говорит: «Ну, ты тут покричи, приготовься к школе. Сбрось энергию». (Смеётся.) Мы так ходили по лесу и орали.
— «ШУВ» основан на ваших с братом детских комиксах?
— Да, он реально есть. В клеёнчатой тетрадке нарисован. Его сюжет лёг в основу книжки. Понятно, что детский комикс бредовый, если смотреть на него логично. Но мне показалось, что это неплохой приём: рассказать о 90-х через детские игры.
Всё это время наш комикс лежал в тайнике. У нас есть на даче такой тайник. До сих пор действующий. Там не только «ШУВ» лежит. Мы периодически смотрим этот комикс и смеёмся.
— Вы успели поработать в разных жанрах: репортаж, детектив, эпос. В каком интереснее работать?
— Мне интересно менять жанры. Страшно, что работа станет механической. Когда выбираешь новый жанр, надо разрабатывать новые приёмы. Хочется всегда ставить себе новые задачи.
— В Новосибирск вы приехали с лекцией про «низкий жанр» комикса. Сами тему выбирали?
— Я про книжку больше буду говорить, и будет вводная часть про «низкий жанр». Всё понятно, что я скажу: во-первых, не низкий, а во-вторых, не жанр.
— Про это надо говорить? Мне кажется, что на фестивали как раз приходят люди, которым не надо объяснять, почему комиксы — это не «низкий жанр».
— Сейчас по комментариям в соцсетях это наблюдаю: приходит человек поумничать про «низкий жанр» и про свои высокие интеллектуальные предпочтения, и ему пишут: «Вы не правы». Ситуация переломилась благодаря фестивалям. Они перевернули общественное мнение. Уже человек, который говорит про то, что комиксы — «низкий жанр», является маргиналом (Смеётся.), а не наоборот. Но такие люди, конечно, есть.
— Вы посещаете не только отечественные фестивали, но и принимаете участие в международных проектах. Назовите страну, где комиксам живётся лучше всего.
— Самое большое развитие у франко-бельгийских комиксов. Во Франции комикс признали девятым видом искусства, в каждом книжном магазине у них есть стеллаж с комиксами. Но я думаю, что даже там можно найти недовольных.
Я не специалист по истории комикса, но знаю, что во Франции были популярны американские комиксы после Второй мировой, потом эту нишу заняли свои авторы. И это стало развиваться.
