С Романом Кузнецовым вы уже знакомы – это психолог из центра «Тут поймут». Но сегодня мы обсуждаем не профессиональную деятельность, а намного личное, тайное и закрытое. Здесь – история Романа, которая, если и не поможет что-то осознать или поменять, хотя бы метафорически обнимет и даст знать, что вы не одни.
– Сейчас шёл домой, и соседи попросили помочь занести мужчину. Я спрашиваю, что с ним. «Напился, лежит прям возле дверей». Мы его оттащили, а потом я узнал, что у него дочка в шестом классе учится. Он один её воспитывает. Я начал думать, то о дочке, то об отце. И вот даже в таких случаях ты что-то да делаешь, не находясь на работе, – рассказывает Роман, пока мы усаживаемся в кресла-мешки.
Кабинет у Романа небольшой – с суффиксом «-ик». Я невольно думаю о том, как в подобной атмосфере проходят разговоры психолога и подростка. И ощущаю, что доверительно.
Роман и в отрыве от своего кабинетика вызывает только положительные эмоции. У Романа карие глаза – такие добрые и искристые, как у плюшевого мишки. Но помимо, кажется, необъятной доброты, у Романа в глазах можно увидеть не искры, а угли.
«Окраина маленького городка – Тогучин. Серость. Завод по производству лампочек» – первое детское воспоминание, которое приходит Роману в голову. Родился Роман в хабаровской тюрьме, когда его мать отбывала наказание за убийство отца брата – зарезала. Помимо них в когда-то семье были старшая сестра и младший брат. Со старшим Роман до сих пор поддерживает общение, а вот с остальными – нет.
– Сложно вспомнить что-то такое и сказать, что у меня было счастливое детство. Позже, уже к годам восьми-девяти, появилось что-то позитивное. Прошёл адаптационный период после стрессовой ситуации. Потом всё устаканилось, и в жизни появилась стабильность. Я знал, что есть какой-то распорядок, – делится Роман.
Маму Романа не лишили родительских прав сразу же, как она вышла из тюрьмы. Роме было два-три года. Они жили в Тогучине.
– Конец 90-ых: ни работы, ни денег, ни еды Никаких перспектив. Она справлялась с этим, заливая проблемы алкоголем. Какие-то мужчины приходили, либо её не было неделю дома. Появился ещё один мужчина, и появился ещё один брат. Старшая сестра ушла, и уговорила брата, а меня и младшего забрали. Но всё равно хотелось остаться с мамой. Ты слишком маленький, чтобы осознавать, в какой ситуации находишься. Для тебя это естественно: не есть по четыре дня, сидеть в подполе, пока она бухала. Для тебя понятие нормальности немножко другое.
Когда Рома сидел в подполе, он слышал мужские голоса сверху, видел мышей под ногами, ловил тусклый свет лампочки из щелей и чувствовал голод. Когда он давал о себе знать, какой-то мужчина открывал этот подпол. И пока «они пьяные валялись», Рома ел то, что осталось на столе.
– Отца я не знаю. Она говорила, что её изнасиловали. Ну я и отличаюсь от всех остальных в семье – азиатская внешность. Меня забрали в приют, брата младшего – в больницу. Не было такого, как сейчас, с семьями никто не работал. Я думаю, что, оставляя людей в отчаянии, мы точно ничего не решим. Я не знаю, какой был бы результат, если бы с мамой работали. Помогли бы ей с работой, деньгами на ремонт, юридически как-то. Она бы прошла этот период, если бы не осталась одна. У неё была достаточно работающая стратегия: когда мне фигово – я иду и пью. Удобно. Если бы в моей жизни пошло что-то не так – неплохой вариант. Только у неё дети были, а у меня нет.
«В ней точно было человеческое» – вспоминает Роман о маме. В 2001-ом году на его день рождения они вместе пошли на одну из сопок. В местности, где они жили, такие сопки могли быть высотой в 500 метров. В этот день мама подарила Роме кроссовки, в подошве которых горели лампочки. Мама рвала подснежники.
– Она была эмоционально-нестабильной. Мне кажется, у неё ПРЛ (пограничное расстройство личности) было точно. Такая «я тебя люблю», а мужик какой-то сделал что-то плохое ей – «я тебя ненавижу, я тебя изобью». Поставит на соль, на горох, изобьет, а потом просит прощение и обещает, что такого больше не будет. Но ты же ребенок, ты не знаешь, как должно быть. Когда меня забрали, мне кажется, я скучал. Она мне письма писала иногда. Не было знания географии, но мне казалось, что мама всегда рядом. Я смотрел в окно и ждал. Особенно ждал, когда она писала «скоро приеду». Для меня, ребенка, скоро – это сегодня, завтра. Подростком уже понял, что она алкашка, она не приедет. Но в таком случае находишь другой объект привязанности – всё предельно просто.
Сейчас Роман почти тридцатилетний мужчина. Он не избавился от всех проблем жизни, которые возникли ещё в раннем детстве. Роман работает с ними до сих пор.
– В подростковом возрасте мне казалось, что я – выжженная земля. В первый день в маслянинском детском доме я дрался. Я чуваку сломал нос на уроке немецкого. Очень импульсивное поведение было. Ещё и давление со стороны персонала: убеждали, что я точно сяду. В целом стигма очень сильно мешала. Будто у тебя что-то во лбу горит, отличает от остальных. Понятно, что сейчас я сомневаюсь в педагогической компетентности людей, которые работали со мной. Тебе внушают, что ты сядешь, потому что они не могут справиться со злостью, которую вызываешь. Но я ребенок, а они взрослые, они забудут, а я нет. Для меня это на всю жизнь.
От части поэтому Роман работает с детьми, с похожей на его, жизненной ситуацией. Он верит, что может положительно повлиять на кого-то из них. Он верит, что может стать для тем значимым взрослым, которым когда-то стала для него его воспитательница. Ирина Николаевна уделяла и продолжает уделять нужную не только детям, но и взрослым, частичку заботы.
– Она для меня как мама, наверное. Вас там восемьдесят человек: чаще всего нет дела воспитателю до тебя. Но мне как-то повезло – часто какую-нибудь вкусняшку приносили. Я вот думал, чтобы всё к чертям бросить: пойти служить, чтобы был режим похожий, чтобы всё было понятно. Но я закончил университет и поехал к ней. «Смотрите, Ирина Николаевна, у меня есть диплом». Для меня это было важно. И она мне очень помогала, особенно на первом курсе. Я вообще никого не знал там. Она часто звонила, могла собирать покушать мне, я приезжал в гости. Говорила: «Мы с дядь Сережей ждем тебя». Приедешь к ним, и это целый праздник. Я ей благодарен на всю жизнь. Мы поддерживаем связь до сих пор.
У Романа на руке есть символичная татуировка – ветвистое дерево. Роман как психолог объясняет, что в арт-терапии есть методика «Дом-дерево-человек». Вот корни у дерева – это про связь, устойчивость.
– То, что помогает тебе проживать тяжелые периоды жизни. Чем меньше опоры, тем тебе фиговее. Я вот точно не адаптивнее ребят, потому что кризис наступает, и «я пошел». Нам всем нужна плита, на которой мы могли бы стоять. И её нужно сформировать, – объясняет Роман.
Ещё дерево – это про семью. Все мы в школе составляли семейное древо. Только у кого-то это было не дерево, а куст. А у кого-то не было корней. У Романа были маленькие корни, но они сгнили. Маму в 2018-ом году убили.
– Очень важно иметь семью. Когда у меня был юношеский максимализм, мне казалось, что это неважно, это всё пустое и не имеет значения. Я ведь выше этого. Я сам создам род, и он начнется с меня. Я сделаю так, чтобы это было круто. А когда я стал взрослее, я стал объяснять себе, сколько я потерял. Представляешь, Новый год, общежитие. Все уезжают домой на праздники, а ты один. И ты такой «а чё делать?» В тот момент я осознал, что одинок. Но у меня были и другие ощущения, когда я приехал в Новосибирск. Я вышел на улицу, пасмурно было, сделал глубокий вдох. Я понял, что никто меня не достанет, я никому не нужен, могу делать, что хочу. Но когда есть плечо, на которое можно упасть головой и сказать, как всё плохо, услышать, что всё хорошо, легче. Когда можно приехать домой, почувствовать запах готовой еды, просто лежать и ничего не делать. Это то, чего у меня не было, на что я напрашивался постоянно. С чьим-то батей поговорить за рыбалку – я проявлял искренний интерес. То, что он дает в таких беседах, я возьму всё. Это очень важно. Ребятам из семей я до сих пор завидую. Коллеги рассказывают, вот я поехала к маме, к родителям в деревню. Мне не хватает этого. Думаю, как бы это было круто. Чем старше становишься, тем важнее эта общность становится. Но я знаю, что могу влиять, что я могу создавать этот близкий круг вокруг себя, создавать традиции. На это я влияю.
С возрастом Роман осознал не только важность семейного, но и необходимость что-то менять в привычном образе жизни. Эта жизнь – образ типичного парня-хулигана, который дерётся, оскорбляет и защищается до нападения. Тот Рома, когда перешёл из одной школы в другую, сразу вступил в конфликт, «чтобы обезопасить себя». Тот Рома прямо на уроках запугивал остальных. У того Ромы в глазах были только угли.
А потом угли стали дымиться, загораться. И теперь я разглядываю в его глазах искры. Они иногда гаснут, когда тяжело. Но у Романа хватает сил раздуть их, чтобы сохранить огонь.
– Позже в моей жизни появилось неведомое чувство – любовь к однокласснице. И я стал проявлять себя по-другому, потому что девочка была из хорошей семьи. Волонтером был, ходил на поэтические вечера, которые она устраивала. Я много читал и поэзию в том числе, понимал немного, что к чему. Пробовал писать даже, потому что она писала, и мне хотелось её впечатлить. Моя учительница по русскому даже офигела. Я прочитал стихотворение, и она такая «Боже, Ром, я бы поставила тебе пять, если бы знала». Потом эта девушка выпустила сборник, когда уже в вузе училась. Мы потом списались, и она рассказала, что она мне эти стихи писали.
Читать Роман любил с самого детства. Когда в детский дом пришёл психолог, который давал новые книжки, у Романа появилось чувство конкуренции – «да я знаю сам». Потом у Ромы появились проблемы с ЖКТ, и круг его интересов постепенно изменился.
– Ты уже не бегаешь с пацанами по дворам, пиво не пьешь. Мне подарили ноут тогда. Я фильмы начал смотреть. Степа начал мне книжки носить, мы про его студенчество говорили, про древнегреческую мифологию, которая меня всегда интересовала. Я не знал, куда поступать. Думал, что хочу поступить в лесхозтехникум, что хочу работать в лесу. У меня была цель уехать подальше отсюда. Я тогда хотел всё нафиг развалить и построить что-то новое – столько злости было. Воспитательница рассказала про факультет психологии, разные направления в ней, и дала понять, что это соответствует моим запросам. Но моя задача осталась прежней – выжить.
До центра «Тут поймут» Роман работал в разных сферах. «И в общепите, и в баре, и разнорабочим, и в сфере продаж». В детском доме нулевых Романа научили зарабатывать деньги.
– Помогли сформировать необходимые навыки: постирать, приготовить поесть, поработать. Был типа лагерь, который находился в двадцати километрах от поселка, и мы работали там всё лето. Поля обрабатывали, пололи, окучивали. Формировалось необходимое представление о работе. Иждивенческая позиция формируется, но это зависит ещё от территории, где детский дом находится. Нас вообще не баловали. Но я вот когда первые пятьдесят тысяч получил, я никогда не держал в руках такие деньги, мне казалось, что это что-то огромное.
Детский дом – это звучит грубо, страшно, жестоко. Роман считает, что таких мест вообще быть не должно. А чтобы их не было, нужно должным образом работать с семьями. Свою жизнь детском доме Роман подытоживает так:
– Мне кажется, что не нужно думать в категориях «хорошо/плохо». Не любой опыт ценен. Если бы у меня был выбор избежать пережитого, я бы не хотел получать этот опыт. Понятно, что на меня он как-то повлиял, но нельзя искать позитив там, где, очевидно, его нет. Я до сих пор страдаю. Это уже часть тебя, и ничего ты не сделаешь. Работаю с психологом, и, безусловно, это помогло.
Десятилетнему себе Роман говорит: «Учиться, учиться и учиться, чтобы вокруг люди другие были, чтобы учиться уже у них». Семнадцатилетнему – расслабиться, принять всё, как Будда, замечать свои чувства и разрешать им быть, а ещё жить одним днем и делать то, что подсказывает разум или лучший друг.
